КреслаГде-то, словно сцена из памяти,— образ, стоящий тысячи слов. Слова, как насилие, ломают тишину, …так и мир умрет, пав жертвой скорее любви, чем ненависти. Ведь именно любовь, а не ненависть всегда была самым разрушительным оружием. ПрологВ новом доме катастрофически не хватало места. Наша семья, привыкшая к просторам квартиры, в которой прожила все последние годы, кряхтя, втискивалась в дом, чья квадратура оказалась почти вдвое меньше. Обтирая спинами свежевыбеленные стены, мы потихоньку превращали наше новое жилище в уютный мебельный склад, распухавший от книжных шкафов, столов, стульев, и кроватей. Вместе с домом распухали и головы членов семьи, думавших только об одном — куда поставить все то, что осталось. Кресла остались на улице. Их замечали только тогда, когда начинался дождь, и их надо было чем-нибудь накрыть. Всё оставшееся время в них нервно и устало курили те, кто, совершая две тысячи пятидесятый маршрут со двора в дом, решал сделать короткую остановку. Сигареты дотлевали, курильщики, вздыхая, поднимались с кресел и продолжали мелькать мимо, занятые своими мыслями… ЧетыреКак я хочу остаться в этом сне - — Господи, как не хочется никуда уходить! Я бы прямо здесь и уснула… Я молча тушу сигарету в старой консервной банке. Тушу аккуратно, потому что банка уже наполнена до краев — от одного непотушенного окурка могут начать тлеть фильтры всех остальных, и тогда мне придется встать и вытряхнуть содержимое этой импровизированной пепельницы в мусорное ведро у крыльца. Крыльцо — недалеко, всего пара-тройка шагов, но мне лениво и уютно. Я не хочу ни вставать, ни идти куда-то. Мне не хочется нарушать этот короткий период спокойствия. Уже темно, и мы оба знаем, что тебе давно пора домой. Но мы молчим, сидя в полудреме, окутанные запахом краски, въевшимся за день в волосы, одежду и легкие, и смотрим поверх силуэтов крыш и деревьев на темное небо августа. Ночи становятся холоднее. Скоро придет сентябрь, и в один из осенних вечеров ты расскажешь мне, что тебе "сорвало крышу на этих креслах", и что ты по двести раз перекрашивала на работе все, что только можно. Я буду молча слушать, перекладывая трубку телефона из одной руки в другую каждые полчаса. К тому времени оба кресла уже увезут, и ни одно из них не вернется. Но я тебе об этом не скажу. По крайней мере, не сразу. Мне не захочется тебя разочаровывать. Но все это будет потом. А сейчас мы просто сидим рядом, лениво роняя слова. Сидим, словно под гипнозом, чувствуя, как веки тяжелеют, медленно закрывая глаза. Нас тянет в сон. А может, это он и есть? Лето подходит к концу. ТриДавай все вещи назовём своими именами, — Ну, вот как тут быть? — виновато улыбается Саша,— Как ни скажи, как ни сделай, все равно останешься не прав… Все, что я могу сделать,— это вздохнуть в ответ, причем через нос. На месте рождается афоризм: Если хочешь, чтобы тебя всегда слушали с разинутым ртом, — иди в зубные врачи. Я слабо улыбаюсь, вернее, чуть растягиваю кончики губ — ровно настолько, насколько это позволяет широко открытый рот. Хорошая фраза, надо записать… — Знаешь, Ром,— продолжает Саша,— если честно, когда мы с ней разбежались, жить стало намного проще. С одной стороны, без женщины, конечно, тяжело, но с другой — ты сам себе хозяин. Делаешь, что хочешь, когда хочешь. Когда приходишь домой, тогда и приходишь. Никто не устраивает тебе сцен, скандалов. Если бы ты знал, как я от всего этого устал! Два года спустя Саша, споткнувшись "на ровном месте", упадет в этой самой квартире и ударится головой о край гантели. Он будет лежать один, истекая кровью, и только наутро, когда будет уже поздно, его мать вызовет скорую помощь. Но ни он, ни я этого не знаем, и Саша, жизнерадостный и умиротворенный, делится со мной житейской мудростью, которую я не раз слышал от друзей и родственников — женатых и разведенных. А я, безнадежно молодой и радужно настроенный, сижу молча с задранной кверху головой и открытым ртом в кресле, в котором тебе три года назад "сорвало крышу", и, изредка вздыхая носом, искоса пытаюсь наблюдать за тем, как Саша готовит раствор для пломбы. Кто бы знал три года назад, что в этом кресле будут делать уколы и вырывать зубы? Но я тебе не скажу. По крайней мере, не сразу. Лето подходит к концу. ДваПослушай — там, над крышами, стучит — Вот интересно, а что бы могло заставить жениться тебя? Мне легче ответить ей, что я не знаю, чем начинать разговор, который ничем хорошим не закончится. Я знаю, что однажды мне все равно придется это сделать. Однажды, но не сейчас. Сейчас мне хочется просто помолчать. Я устал. На смену старым креслам пришли новые — из белого пластика, какие обычно ставят в летних кафе под разноцветными зонтиками. Официант, смените пепельницу! Но это не кафе и мне нужно встать и самому выбросить пепел в мусорное ведро у крыльца. На смену старой консервной банке пришла нормальная пепельница, потерявшая товарный вид после первого же дождя. Как и любая другая, она быстро переполняется и поэтому каждые полчаса у меня есть вполне легальный повод сделать паузу и замять неприятную тему. Я этим пользуюсь. Я знаю, что неприятные разговоры еще впереди, и эти разговоры мне уже не удастся замять. Будут и слезы и полуночные порывы вызвать такси и уехать домой. Но она всегда будет возвращаться. Пока есть надежда. Пока она верит, что есть надежда. Мне противно от собственного цинизма; противно понимать, что рано или поздно я должен буду сделать ей больно только потому, что, наученный житейской мудростью, я буду защищать свою свободу. Случится это еще не скоро, а у меня в глубине души уже звенит звоночек — ощущение бомбы с часовым механизмом. Наверное, вот так же и мы общались с тобой. Только звоночек был у тебя, а бомба — у меня. Динь-динь. Тик-так. Я медленно вытряхиваю пепельницу в мусорное ведро, на ходу придумывая, как перевести тему. Лето подходит к концу. Один…и гроздья салюта летят, словно осенью лист под подошвы… Холодно. Я тушу сигарету в переполненной пепельнице. Тушу небрежно, сталкивая уже остывшие окурки на землю. Сегодня одна из темных ночей новолуния и со вчерашнего дня в новостях показывают сюжеты про падающие звезды. Я принес пластиковые кресла с середины двора, откуда мы смотрели на звездопад, обратно под навес, и семья, растирая затекшие шеи, ложится спать. Мне тоже пора спать.Но сегодня — воскресенье (хотя на часах уже понедельник), и пока я не сплю, у меня — выходной. Я знаю, что как только моя голова коснется подушки, тотчас зазвонит будильник, и я сорвусь с места, одеваясь, бреясь, перехватывая куски и выкуривая одну сигарету за другой, считая дни до вечера пятницы, когда можно будет перевести дух. В глубине души я понимаю, что надежды на выходные — самообман: кто-нибудь обязательно придет, прибежит, или позвонит, и в субботу утром я снова сорвусь с места, глядя на часы, считая секунды до своего времени — времени покоя и тишины… …чтобы проснуться утром воскресенья от голосов гостей за дверью или настойчивого звонка телефона в другом конце комнаты. — Я по объявлению. Хочу снять квартиру. — Извините, вы не туда попали… Я снова лягу, но заснуть уже не смогу. Сволочи. ВСЕ — сволочи… В небе промелькнула очередная падающая звезда — такая яркая, что кажется, кто-то из пилотов, отмечая день авиации, пустил с борта самолета китайскую шутиху. Звезды падают так быстро, что загадать желание практически невозможно, и чтобы хоть как-то успеть к следующему падению, я начинаю быстро шевелить губами: "Пусть все будет хорошо. Пусть все будет хорошо. Пусть все будет…" Вчера мы нашли под ореховым деревом заплутавшего бельчонка. Бельчонок вел себя подозрительно: на вопросы не отвечал, грызть принесенные ему орехи отказывался, и как-то вяло шарахался из стороны в сторону. В конце концов, общими человеческими усилиями нам удалось загнать его на дерево — в развилку ветвей, где его не заметила бы наша кошка. Там он и лежал, тяжело дыша и уставившись куда-то вдаль. Там он и умер десять минут спустя. "…все будет х…" Мысль о бельчонке сбивает меня. Моя Звездопадная Мантра кажется мне бессмысленной, глупой. Я тушу третью сигарету и, даже не отдавая себе в этом отчета, закуриваю четвертую. Сегодня еще только двенадцатое августа, а на душе сыро уже совсем по-осеннему. Я кутаюсь в теплую куртку. В нашем доме по-прежнему катастрофически не хватает места, и каждый год после плановой генеральной уборки, стеная и кряхтя, мы с чем-нибудь расстаемся. Вот и три дня назад, обтирая спинами свежевыбеленные стены, мы с траурными лицами выносили из дома связки книг и охапки вещей, которые нам непременно пригодятся, лет эдак через сорок. В сарай. Последнее кресло, разделив судьбу своих предшественников, перекочевало под навес, в компанию к двум пластиковым. Теперь в этом кресле спит наш котенок — Сипуня. В темноте его не видно, но он сопит носом, и его сопение звучит как котеночий храп. Никогда до этого я не слышал, чтобы кошки болели гриппом. Все когда-то бывает в первый раз… Я наклоняюсь к котенку и глажу его по голове. Он просыпается, сладко потягивается, зевая, и начинает всхлипывать. Это он так урчит. Просто у него — насморк. Спокойной ночи, котенок! Скоро станет совсем холодно, и тебе придется спать в доме. Лето кончилось. ЭпилогВ никуда из ниоткуда,
Ни вопросов, ни ответов,
Над дорогой солнце встанет,
Лишь у самой кромки неба,
2001—2007 гг. |